Перед визитом к советнику я полночи проплакала, а под утро мне приснился нашмаленький, золотобровый и хрупкий, словно фарфоровый пастушок. Он смешно топал в голубыхпинетках вокруг стола и звал меня мамой. Мнебыло жутко и радостно, и даже уши закладывало,как при подъеме в гору, а проснулась — в горлеком. Хотела рассказать Джефу, но передумала. Всеравно не поймет. Зато советнику все живописала в красках: имое фиаско в центре репродукции, и маленького,который каждую ночь снится, и очередь на усыновление, которого пока дождешься — поседеешь. Советник равнодушно кивал и в тетрадку все записывал, а потом взглянул на меня поверх очков,совсем как Джеф, когда сердится, и спросил: — Фрау Хоффман, а не желаете ли завести «собачку»? По-моему, неплохая альтернатива... — Что? — опешила я. — «Собачку»? Я ребенкахочу, сына или дочку, настоящего ребенка, человеческого. А вы мне кого предлагаете? Что за тварьтакую? — Ну, — советник поднял палец, как указку,сразу сделавшись похожим на школьного учителя, который вот-вот изречет что-то разумное ивечное, — собственно, «собачки» — не люди. Ноони очень восприимчивы, я бы сказал, это самыевосприимчивые существа на планете. Из одной итой же особи можно воспитать кого угодно: ласкового домашнего зверька, ну, хомячка, к примеру, или попугайчика, сторожевого пса, цирковуюлошадь или человека. Понимаю, странно звучит,но попробуйте — сами убедитесь. Они все схватывают на лету. А чем черт не шутит, подумала я. Попробовать,что ли, эту... «собачку»? Что я теряю, в конце-токонцов? А не получится, отдам обратно в питомник, пусть другие воспитывают. Джеф, как ни удивительно, обрадовался: — Давно пора завести малыша. А то у нас как-то мертво.Мертво... Каково, а? Крутишься день деньской,изучаешь всякий фэн-шуй, подбираешь обои подцвет ковра и кактусы под цвет занавесок — и вотона, благодарность. — Как в оранжерее, — сказал. — Сплошныеискусственные ландшафты.Мы немного поспорили, и в тот же вечеротправились в питомник, выбирать «собачку».Мрачная косоугольная коробка из железобетона ичерного бронированного стекла, втиснутая междустуденческим общежитием и маленькой частнойшколой, изнутри оказалась чем-то средним междузоопарком и тюрьмой для душевно нездоровыхпреступников. На дне крошечных загончиков-камер мутный, как спитой чай, мрак, копошился, бурлил и повизгивал. В нем что-то жило, ночто именно — не разглядеть за густой завесой изшепота, лая, желтых дымчатых бликов, запахов ивздохов. Лишь в коридоре теплились под потолком голые лампочки, о которые стукались на летусытые майские жуки. — Если они разумны, — пробормотал Джеф, —то как можно держать их в таких условиях?Шагавшая впереди воспитательница передернула костлявыми плечами: — Неужели разумен кусок пластилина? Вот,держите, — и отворив одну из клеток, выволоклаиз темноты в освещенный коридор нечто хмуроеи лохматое, тепло-палевое, как с детства любимыйплюшевый мишка. Оно оскалилось из-под спутанной челки и тоненько, прозрачно завыло. Я невольно отпрянула, а Джеф спросил: — Это кто, мальчик или девочка? — А вам кого нужно? — осклабиласьвоспитательница. Вопрос оказался не так то прост. Рано утром,пока волосатое и хмурое сопело в постели, разметавшись по моей цветастой подушке и доверчиво подперев щеку языком, будто сосало во снеледенец, мы устроили маленький семейный совет. Джеф утверждал, что мальчишки неприхотливее, с ними и в поход легче пойти, и на рыбалку вночь, и смастерить что-нибудь, скворечник илитабуретку. — Зато девочки ласковее, — возражала я,— и послушнее. Им проще привить традиционныесемейные ценности. В конце концов, «собачкину» судьбу решило великолепное роскошно-голубое платьес широким поясом и огромным белым бантом,которое я заприметила накануне в витрине супермаркета. Под стать платью мы подобрали ейлакированные башмачки, кроватку под воздушно-розовым балдахином и скромное имя Полли. Джеф на радостях накупил целый ящик детского питания, но я настояла, чтобы «собачку»кормили со стола. Кто ее знает, сколько ей лет, нопусть будет побольше, хотя бы пять или шесть. Смалышами такая возня! И вот мы зажили втроем — мы с Джефом боко бок непонятно с кем или с чем. Посмотришь —в чулках, в оборочках, в кофточке с отложнымворотничком — девочка как девочка. Счесать лохматость со лба и гладко заплести, за стол усадить— может накарябать печатными буквами свое имя.Или над книжкой замрет, пальцем обслюнявивстраницы, а заоконное лето тонким карандашомнарисует ей веснушки да отмоет лицо до румянойбелизны. А через пять минут отвернешься, а онауже носится на четвереньках по дому, скользит, как солнечный луч, по стенам, по перилам, по лестнице вверх и вниз — нетерпеливая, яркая. Перед нашим крыльцом топорщится ежикомосота небольшая полянка, обрамленная кустами,за которыми — чуть подальше — ажурной синевойклубится городской лесопарк. По утрам на розовом от восходящего солнца газоне резвятся заячьисемейки — непуганные,у ют н ы е ,точно выставленные в пасхальной витринеигрушки. Выглянув как-то раз в окно — рассвет ужезолотил деревянные ступеньки, и на траве лежала искристая серебряная пыль — я увидела, какПолли скачет вместе с зайцами, пружинисто отталкиваясь от земли, и ее русые косички свернулисьв длинные бархатные уши. — Джеф! — завопила я испуганно. Он выскочил из дома в одних трусах — хорошососеди еще спали — сгреб прыгучее создание вохапку, а оно, вернее, она — Полли, спряталась унего на груди, сжавшись в тугой комок, и по-кошачьи заурчала. В нашем дворе все время околачиваются бездомные кошки... Я стояла босиком на холодном утреннем полу,злая и растерянная, а Джеф улыбался и почесывалза мягкими заячьими ушками, которые не торопились превращаться обратно в косички. — Ну что ты, котенок, смотри, как маму напугала, — повторял он, взглядом умоляя меня несердиться. — Моя муза, — говорил Джеф, смеясь. — Ты— моя маленькая муза, — и, взмахнув кистью,оживлял на холсте дичайшую какофонию изогнутых линий, кривых мазков, нелепых контурови цветовых пятен. Как получилось, что мелкийчиновник с зарплатой гастарбайтера ни с того нис сего возомнил себя Ван Гогом, — удивлялась я. — Я с детства мечтал рисовать, — объяснялДжеф. — Но все руки не доходили. А сейчас решил,что пора. На самом деле для того, чтобы чему-тонаучиться, нужно немного смелости — только ивсего. — улыбался он. — А уж с такой помощницей,как наша дочка... «Дочка», — кривилась я. Быстро же выспелись. Иногда мне кажется, что Джеф сам в детствебыл «собачкой», оттого он такой хаотичный, бестактный, подвержен странным желаниям и инстинктам. Снаружи — мужчина, муж, а внутри —одному Богу ведомо что. На поверхности — блик,игривое серебрение, а под ней — омут неведомойглубины. Потому, должно быть, и детей у нас нет,что как невозможно смешать масло с водой, такне скрестить homo sapiens с неумелой под негоподделкой. Страшное подозрение, однажды зародившись,горькой таблеткой перекатывалось на языке, ихотелось выплюнуть — ему в лицо — но я сдерживалась. До тех пор пока не застала обоих в старомгараже, выпачканных с головы до ног краской,припорошенных известкой и кирпичной крошкой.Брюки, платье забрызганы — не отстираешь, рукипо локоть в радуге, на прислоненном к стене холсте — сырые отпечатки маленьких ладошек. — Мы с Полли экспериментировали, — пояснилДжеф, извиняясь, — играли с цветом. Он поймал мой взгляд и поежился, передернулплечами. — Плевать на тебя, — закричала я. — Кого тыдумаешь вырастить из этого... из этой, — я ненаходила слов. — Свинью? Мартышку? Я из силвыбиваюсь, пытаясь сделать это существо человеком, хотя мы оба знает, что оно не человек.Облагородить, научить. А ты... Я многое ему тогда высказала — он смотрелпрезрительно, сунув испачканные руки в карманы. И тут, невольно, словно конфету обронила из губ,произнесла то самое, запретное. Джеф побледнел,отшатнувшись, как лепесток флюгера, о которыйс силой ударился ветер, потом покраснел. Молчавернулся в дом — я следовала за ним по пятамвиноватой тенью, не зная, укорять ли дальше,просить ли прощения — сдернул с антресолейчемодан и принялся запихивать в него вещи. Я наблюдала за его суетливыми движениями иразмышляла о том, какой непоправимой бываетправда и что самую дикую и чудовищную клеветуможно простить и пережить, а три простых словаистины — почему-то не получается. Джеф вытряхивал из шкафа трусы, майки, рубашки, как будто душу выворачивал наизнанку искармливал ее черной пасти чемодана. Захлопнулкрышку и, так и не взглянув в мою сторону, торопливо вышел. Я сидела на кровати, обложенная тишиной,точно стекловатой, слушая, как сочится вода извсех кранов сразу, и как шуршат тараканы забатареей, и как беспокойно, сонно, ворочаетсяв часах кукушка, боясь пропустить свой выход. Когда спохватилась, увидела, что Полли нигде нет.Наверное, Джеф забрал с собой, подумала я, новсе-таки медленно пошла по комнатам, выкликаяее имя. Девочка стояла в гараже на высокой табуретке, закрыв глаза и раскинув руки. Неподвижно— хотя табуретка была колченогой — не шатаясьи как будто не дыша. — Мама, можно я вырасту деревом? — просипела, не открывая глаз. На растопыренных пальцах уже начали разворачиваться клейкие, нежно-зеленые листочки. — Ну, конечно, нет, — я обняла девочку иосторожно сняла ее с табуретки. Листья опали.— Глупая. Все будет хорошо. И папа вернется, —говорила веря себе и не веря. — Он ведь любитнас с тобой. Полли прижалась ко мне, тихо всхлипывая,обвила мою шею руками, и смола на ее щекахпревратилась в человеческие слезы. •