Джон Маверик

Как сочинять стихи

   «А сейчас нам почитает свои стихи молодой поэт Хендрик Александер», – объявил ведущий, и на сцену вышел долговязый растерянный парень с пухлой тетрадкой в руках. Смущенно помялся перед микрофоном, глядя себе под ноги. Ему жидко похлопали – самодеятельные стихоплеты надоели всем хуже горькой редьки. Разве что стихи хорошие.

   «Добрый вечер, господа, – начал Хендрик, – и милые дамы. Не судите строго, я не поэт. Это про меня сейчас неправильно сказали». 
   В зале послышались одинокие смешки. 
   «Извините, я сейчас расскажу вам небольшую предысторию. Откуда это взялось, – он слегка встряхнул тетрадку и, с видом фокусника, достающего белых голубей из рукава, показал ее публике. – У меня есть шестилетняя дочка, Софи. Непоседливая, как рыжая оса с двумя жалами – так говорит моя жена – вертлявая и кусачая. А тут смотрю: сидит тихо, склонившись над альбомом, рисует. Я заглянул: 
   – Что ты делаешь, стрекоза? 
   – Это я, папа, стихи сочиняю, – говорит. 
   А в альбоме – обычные детские каляки-маляки: пестрые круги, птички, кривые линии, облака с хвостами и еще что-то похожее на большого зеленого крокодила в самом центре листка. 
  – Какие же это стихи, милая? Стихи делаются из слов, а у тебя рисунки. Помнишь, я тебя учил писать слова? Давай с тобой потренируемся. Осенью в школу. Напиши: «Кро-ко-дил». Через два «о». 
   – Да нет, пап, не так, – возразила дочка. – Стихи делаются из воздуха. Это очень просто. Хочешь, покажу как? 
   Я только головой покачал. Поэтесса моя. Чего только не придумают эти маленькие девчонки. А у меня с детских лет... ну, может, не фобия, но явная и стойкая неприязнь к любым формам стихосложения. Нет-нет, господа-дамы, пожалуйста, не принимайте на свой счет. Я про себя. Никогда не мог и двух строк в рифму сказать. 
   – Смотри, пап, –  принялась объяснять моя красавица. – Надо вот так прищуриться... нет, не сильно, а слегка, – она сузила глаза, точно кошка. Того и гляди замурлычет. – Видишь? Серебряное в воздухе? Вот... и вот... – она тыкала пальцем во что-то для меня незаметное. 
   – Ну, да, – мне захотелось подыграть ей. – И что? 
   – Берешь его осторожно, как улитку или ящерку. А то раздавишь. Вот, я сейчас возьму эту длинную калошу. Да не видишь ты ничего! – рассердилась вдруг Софи. – Надо так – как будто скользишь. Будто у тебя солнечный зайчик застрял в ресницах и ты его ловишь. Только не руками, а взглядом. 
   «А ведь она права, – улыбнулся я, – насчет зайчика». В ее возрасте я тоже так играл. Садился у окна, в потоке света, и смотрел на кончики ресниц, туда, где как мед в сотах, собирались золотые капли солнца. Сквозь них вся улица казалась разноцветной, и не только улица, но и деревья, и небо, и я сам как будто становился разноцветным изнутри. Каждый ребенок – это немного волшебник, умеющий заколдовать себя и других. 
   – Пап, я тебе помогу, – моя маленькая волшебница накрыла теплой ладошкой мою ладонь. И тут – я увидел. Похожие на огромные мыльные пузыри существа парили в пространстве комнаты, расплываясь, липли к оконному стеклу, радужными подвесками качались на люстре. Одно из них – крылатое и тоненькое, как востроносая чайка – доверчиво опустилось мне на плечо, второе – запуталось в волосах Софи. Каждое было подобно... я не знаю, как описать словами... сгустку красоты или скрученной спиралью вселенной, которую только потяни за разноцветный хвостик-ниточку, и она развернется во что угодно: в картину, в музыку, в стихотворение или рассказ. Потому что в них заключалось все. Вы понимаете – все.
   Понемногу я начал экспериментировать с ними. Бережно расправлял крылышки, разглаживал складки и сажал на тетрадный лист. Поскольку я привык работать со словом, выходили не каляки-маляки, как у дочки, а что-то вроде... ну, стихов, наверное. Сейчас я вам их почитаю».
   Хендрик смущенно прокашлялся и вытер губы носовым платком. Потом открыл тетрадку...

   Наверное, никого еще не чествовали в маленьком театре у Ратхауза, как Хендрика Александера. Ему аплодировали стоя. И дело было вовсе не в литературном таланте молодого поэта. Никто так и не понял, что за стихи читал Хендрик и читал ли вообще. Но стоило ему раскрыть свою тетрадь, как воздух в зале мягко засеребрился и со страниц вспорхнули, как гигантские бабочки, странные искристые существа. Кому-то они напомнили детские надувные шарики, кому-то поролоновые игрушки, кому-то светящихся изнутри рыб, а кому-то – сладкие облака разноцветной ваты из жженого сахара. Их можно было нарисовать, записать анапестом или ямбом, слепить из пластилина или сыграть на гитаре, или соткать из них ту колдовскую тишину, в которой только и слышно, как рядом с одним человеческим сердцем бьется другое человеческое сердце. А самое большое – похожее на зеленого крокодила – разбилось о стойку микрофона и, лопнув, окатило всех изумрудными брызгами радости.